Среди сподвижников‑«собеседников» и учеников Сергия Радонежского как-то теряется имя его старшего брата Стефана.
Между тем он – четвёртый из пяти святых, которых дал нам род троицкого игумена (после их родителей и самого Сергия), фигура для XIV века немаловажная.
Стоявший вместе с младшим братом у истоков Троицкой обители, духовник великого князя Симеона Гордого, друг и единомышленник московского митрополита Алексия, настоятель крупного Богоявленского монастыря Москвы, Стефан Московский также почитается как преподобный – то есть святой, стяжавший в монашеском звании богоподобие.
Только вот известно о нём крайне мало. На основе скудных сведений из жития Сергия Радонежского составить житие самого Стефана невозможно. Иными же источниками мы не располагаем. Потому и случается, что несведущие люди иногда путают брата Сергия с другим Стефаном – пермским епископом, великим подвижником того же столетия, просветителем народа коми-зырян. И с ещё одним Стефаном – Махрищским, игуменом другого Троицкого монастыря, расположенного не так далеко от радонежского Маковца.
Стефан – имя распространённое на Руси. Но в те времена, по-видимому, его чаще давали при пострижении в монашество, в память о первомученике Стефане и в знак добровольно принятого на себя страдания (подвижничества) во имя Христа. Брат Сергия получил это имя после своего 25‑летия, когда ушёл в монастырь. И если мирское имя самого Сергия – Варфоломей – нам известно из его жития, то имя какого святого было дано при крещении первенцу ростовского боярина Кирилла и его жены Марии, неизвестно.
Стефан родился около 1310 года. Его детство и юность прошли в достатке боярского дома, глава которого входил в число ближайших советников ростовского князя. Хорошие одежды, щедрый стол, гостеприимство родителей, дядька-воспитатель, собственный конь (ходить по городу пешком боярскому сыну не полагалось), лучшие учителя Ростова, воинские упражнения, естественное честолюбие юного боярича, – всё это было… Но с годами достаток скудел, никло боярское достоинство. И вот сыновей уже посылают исполнять работу вместо слуг: того же Варфоломея на поиски жеребят. Надежды на почётную службу ростовскому князю тают по мере того, как его земли прибирает к рукам московский владетель Иван Калита.
Боярскому сыну остаётся лишь одно поприще, на котором ещё можно достичь высот: книжное учение. Слава Богу, Ростов был одной из духовных столиц Северо-Восточной Руси, многое сохранившей из домонгольской поры. Здесь, при архиерейском дворе, в стенах монастыря Григория Богослова (знаменитый Григорьевский Затвор), находилось учреждённое за век до того училище – своеобразная духовная академия того времени.
Из его стен позднее выйдут такие высокообразованные подвижники, как Стефан Пермский, агиограф и писатель Епифаний Премудрый, автор его жития, равно как и жития Сергия Радонежского. Монастырь и училище имели богатую библиотеку, здесь изучали богословие, греческий и латынь – тогдашний «университетский» курс наук. Здешняя братия славилась церковным пением на греческом языке. Можно предположить, что именно сюда благочестивый боярин Кирилл и отправил учиться своих сыновей. Не отсюда ли Стефан вынес любовь к пению на клиросе, которая сопровождала его потом всю жизнь – и в Москве, и на Маковце? И не здесь ли обучился греческому, а также богословским премудростям, что позволило ему позже войти в круг высшего московского духовенства?
В конце 1320‑х семья вынужденно покидает Ростов и переезжает в село Радонеж, чтобы на льготных условиях, хоть и с нуля, обзаводиться хозяйством. Здесь и сам боярин Кирилл, и все его сыновья впрягаются в телегу крестьянского труда. Рубят лес, расчищают землю под запашки, строятся. «Земляная жизнь» Стефану не по нраву, но до поры он тянет общий груз. Скорее всего, жалеет старых уже родителей, не желает огорчать их своим ропотом на судьбу. Характером Стефан резче, чем Варфоломей, нетерпеливее, эмоциональнее, в нём играют страсти. Однако он терпит и, может быть, терпеть помогает любовь жены Анны.
Стефан женился или незадолго до переезда в Радонеж, или сразу после этого. Анна родила ему двух сыновей – Климента и Ивана. Но вскоре её не стало. Смерть жены явилась для Стефана гранью, разделившей мирскую жизнь в униженье и монашеское восхождение со ступени на ступень – сначала в земном преуспеянии, затем во внутреннем духовном делании. Он принял уход Анны как знак свыше и как повеление – тоже уйти из мира, облачиться в рясу инока, посвятить себя высокому служению – гораздо выше того, о котором честолюбиво думалось в отрочестве. Монашеская жизнь позволяла стряхнуть с себя, как воду, и мечты о земном счастье, и мысли о попранной боярской чести, и горечь нищеты.
Около 1335–1336 годов он принимает постриг в Покровской обители соседнего села Хотькова. Этот монастырь относился к числу так называемых «мирских», мужеско-женских, где находили приют беспомощные члены крестьянского мира. Вскоре там становятся черноризцами отец и мать – Кирилл и Мария. Инок Стефан покоит их старость, а затем отдаёт родителям последний долг: вместе с младшими братьями хоронит их, молится о почивших и творит по ним милостыню, как заведено на Руси.
После сороковин по родителям в монастырь пришёл Варфоломей-Сергий и стал просить Стефана пойти с ним в леса – искать пустынное место для молитвенных подвигов. Вероятно, старший брат согласился не сразу. Дело, задуманное младшим, казалось слишком необычным, невозможным, неподъёмным. О таком подвижничестве на Руси не слыхали, почитай, два века. Но Варфоломей был настойчив, а старший брат не мог отпустить его одного в дикие леса. Может быть, шевельнулось и честолюбие: Стефан увидел в младшем брате духовного делателя, превосходящего его самого, вспомнил о том, как младенцу Варфоломею пророчили богоизбранность. И, как пишет Епифаний Премудрый, «повинуясь словам блаженного юноши, пошёл вместе с ним». Это было около 1337 года.
Поселившись на горе Маковец, братья срубили келью и небольшой храм (часовню), зазимовали. Но Стефан едва вынес тяготы зимовки в диком лесу, без продуктовых запасов и всего потребного человеку, и надумал вернуться в обжитой людьми мир. Наверное, уговаривал и брата, однако Варфоломей был твёрд, как скала. Стефан же решил крепить дух в Москве, стремительно приобретавшей статус церковной столицы Руси, где могли пригодиться его книжные познания.
Там он идёт к земляку, бывшему ростовчанину – тысяцкому Протасию Вельяминову, ближайшему боярину великого князя. Вельяминовы и тогда и позднее были ктиторами (покровителями и жертвователями) Богоявленского монастыря. Эту обитель, вторую по древности в Москве, жаловали вниманием и дарами великие князья, в ней принимали постриг бояре, при ней находился некрополь знатных родов. Располагался монастырь на посаде, к востоку от Кремля, сразу за торгом, шумевшим на нынешней Красной площади (до наших дней сохранился лишь монастырский Богоявленский собор). При поддержке тысяцкого Стефан устроился жительствовать в монастыре.
«Нашёл себе келью и жил в ней, весьма преуспевая в добродетели», – говорится в житии Сергия о его брате. Поскольку Стефан уже имел опыт сурового пустыннического монашества и в какой-то мере всё-таки познал его благодатность, то и в Москве он не стал искать себе послаблений. «Ведь он любил жить в трудах, жил он в келье своей жизнью суровой, постился и молился, и от всего воздерживался, и пива не пил, и скромные носил одежды». Своим аскетизмом Стефан вскоре обратил на себя внимание другого насельника обители – 40‑летнего инока Алексия, тоже боярского сына, будущего митрополита всея Руси, крестника великого князя Ивана Калиты. Хорошо образованных подвижников сблизила любовь к книжной науке и к богослужебному пению. На церковных службах они «на клиросе оба, рядом стоя, пели». Был у них и общий духовник – многоучёный старец Геронтий.
Алексий, близкий к великокняжескому двору, осведомлённый о внутренних пружинах московской политики, о мечтаемом Иваном Калитой «собирании Руси», делился, конечно, всем этим со Стефаном. Быть может, не одну ночь провели они в долгих разговорах о будущем русских земель, разделённых и враждующих под татарским игом, о том, что должна сделать Церковь для их соединения и освобождения Руси из плена. Тогда-то Стефан и поведал Алексию о младшем брате, в котором видны уже были сила и величие древних монахов‑отшельников. С этих самых пор будущий митрополит берёт под пристальное внимание пока ещё никому не ведомого радонежского молитвенника, который мог стать закваской для преображения русского монашества, а вслед за тем и всего общества, тем самым праведником, вокруг которого исцеляются и спасаются тысячи.
Вскоре после смерти Ивана Калиты в 1340 году Алексий покинул монастырь: митрополит Московский Феогност назначил его своим наместником. Отныне товарищ Стефана становился правой рукой и неофициальным преемником церковного владыки Руси. Это возвышение сказалось и на Стефане. Его «карьера» тоже пошла резко вверх. По рекомендации Алексия, в котором монах-аскет органично соединялся с умным политиком, Стефан был возведён в священнический сан, а затем назначен настоятелем Богоявленского монастыря. Будущий митрополит –святитель Алексий, чьими усилиями московская политика объединения и усиления Руси позднее увенчается грандиозной Куликовской победой, нуждался в поддержке и окружении единомышленников, радетелей о русском деле. Стефан стал одним из таких людей.
Очень скоро великий князь Симеон, сын Калиты, слышавший от Алексия похвальные отзывы о богоявленском игумене, пожелал стать его духовным сыном. Примеру князя последовали ближние бояре: новый тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов, его брат Феодор и другие. Надо полагать, звание великокняжеского духовника являлось столь же почётным, сколь и трудным служением. Московские владетели, на чьи плечи пало бремя «собирания Руси», не были ни праведниками, ни злодеями, а исполнителями велений времени.
Шли на преступления, когда этого требовала политика, замарывали себя нечистыми делами, каялись, испрашивали милости Господней строительством храмов и благотворением. Князь Симеон Иванович недаром носил прозвище Гордый. Как пишет историк Николай Борисов, Стефан «видел скрытую для других постоянную борьбу между совестью и политическим расчётом, происходившую в сознании его духовного сына… Исповедуя князя, Стефан часто ощущал себя слабым, беспомощным рядом с ним. Ему казалось, что Симеон находится в каких-то особых, близких и вместе с тем сложных, трудных отношениях с Богом».
В эти годы братья, очевидно, встречались, хотя и нечасто. Сергий как минимум единожды приходил в Москву за митрополичьим разрешением на освящение Троицкой церкви (в это время вокруг него уже собралась небольшая община иноков). Стефан также мог изредка посещать Маковец, беседовать с братом о московских и радонежских делах, ночевать в его келье, молиться вместе с ним, прикасаться духом к чему-то более чистому и благодатному, чем всё познанное им до того. Старший брат, конечно, не жалел, что когда-то ушёл из лесной глуши в стольный град. Но, возможно, иногда вскользь высказывал Сергию желание если не поселиться вновь на Маковце, то хотя бы бывать здесь чаще. Вероятно, заботами Стефана из Москвы в Троицу не раз отправлялись телеги, гружённые припасами и необходимыми вещами, в которых остро нуждалась обитель Сергия в первые свои годы.
Около 1347 года над головой Стефана разразилась буря. Великий князь Симеон Гордый задумал вступить в третий брак. От первого у него не осталось детей, второй оказался крайне неудачен и кончился разводом. А против третьего, опираясь на церковные правила, решительно восстал митрополит Феогност. Стефан, как духовное лицо, должен был принять сторону митрополита и отказать князю в благословении на этот брак – но поддержал Симеона. Когда Феогност уехал по делам из Москвы, князь немедленно послал за невестой, тверской княжной, и обвенчался с ней. Дело было рискованное, все участники его, начиная с самого князя, подпадали под суровое церковное наказание – вплоть до отлучения от причастия. Стефан как наиболее ответственное во всей этой истории лицо пострадал более всех. По предположению Н. Борисова, именно в это время он лишился должности богоявленского игумена и статуса княжеского духовника. Не исключено, что митрополит в гневе выслал его и из Москвы (впрочем, с самим князем Феогност вскоре примирился).
Куда было идти Стефану? Он знал только одно место, где мог восстановить мир в душе, взбаламученной крахом своих замыслов и надежд, – ушёл в Троицкую обитель к брату, обосновавшись там на многие годы. Перед тем побывал в Радонеже у самого младшего брата, Петра, которому осталось в наследство всё семейное хозяйство. Там, очевидно, воспитывались оба сына Стефана.
В младшем, Иване, проявлялись те же склонности, которые некогда так поражали окружающих в Варфоломее-Сергии. Подобно отцу и дяде, уже известному по всей Московской земле, Иван мечтал о монашеском подвиге. Стефан не стал ни раздумывать, ни отговаривать 12‑летнего сына, просто взял отрока с собой в Троицкий монастырь и «отдал его в руки святому Сергию». Перед монашеским постригом полагалось несколько лет проходить испытание – послушничество. Но то ли воля отрока была настолько тверда, то ли сказалась убеждённость отца в том, что сын должен пойти по его стопам (а возможно, и превзойти), – юный племянник Сергия был по «велению» Стефана сразу пострижен в иноки с именем Феодор. «Старцы, увидев это, подивились вере Стефана, сына своего не пощадившего, ещё отрока, но с детских лет отдавшего его Богу, как в древности Авраам не пощадил сына своего Исаака», – пишет Епифаний.
Несколько лет после этого о Стефане ничего неизвестно. Вновь он появляется на страницах «Жития преподобного и богоносного отца нашего Сергия-чудотворца» при описании событий 1355 года. К тому времени Сергий уже принял сан священника и стал игуменом монастыря, община его росла. Из Константинополя на Маковец прибыли послы с благословением от патриарха: тот узнал о «высоком житии» Сергия от Алексия, который после смерти Феогноста ездил в Царьград ставиться в митрополиты.
Сразу после его возвращения в Москву радонежский игумен начинает большое дело: вводит в своей обители новый устав – общежительный. Это означает полное отсутствие у монахов личной собственности, вплоть до одежды и книг, общие трапезы, общее монастырское имущество, которым может пользоваться любой монах, совместный труд на пользу обители, строгое распределение работ по хозяйству между всеми насельниками. Он в гораздо большей степени помогает инокам возрастать в смирении и любви, прощении и снисхождении к слабостям ближнего, нежели устав особножительный, когда каждый живёт в своей келье как бы отдельно, независимо от других.
Общежительный монастырский устав труден для соблюдения, он требует постоянной дисциплины и безусловного послушания. До Сергиевых времён такой устав вводили на Руси лишь в XI веке, и причём очень скоро отошли от него. Со сложностями пришлось столкнуться и Сергию. «Против нового устава выступали отнюдь не бездельники и разгильдяи, – пишет Н. Борисов, – такого рода иноки на Маковце долго не задерживались, – а напротив, те, кто выше всего ценил телесный «подвиг» и духовную свободу. Их возмущало последовательно проводимое игуменом единообразие, раздражала предписанная новым уставом дисциплина». Кто-то даже покинул Маковец.
А оставшиеся противники нововведения, по-видимому, избрали своим негласным лидером Стефана. Не исключено, что прочили его в игумены вместо Сергия. Во всяком случае, сам Стефан хорошо помнил, что обитель на Маковце зачинали двое и что Сергий в первый год их жизни здесь находился в послушании у старшего брата.
Быть может, и сам Сергий испытывал неудобство от того, что Стефан, сам некогда державший игуменский посох, вынужден пребывать у него в подчинении. Властолюбия и честолюбия в радонежском настоятеле не было никакого. В старшем брате, напротив, эти страсти ещё не улеглись, порой поднимая в душе бурю. Да и новый устав, требовавший делить всё со всеми, видимо, был ему не по сердцу. И однажды Стефан сорвался.
Во время вечерней службы он пел, как обычно, на клиросе и увидел у регента хора какую-то книгу. «Кто дал тебе её?» – «Игумен». Не исключено, что эта книга была из домашней библиотеки боярина Кирилла, одной из тех, что принес на Маковец Сергий или даже сам Стефан. В таком случае понятно, что дало ему первый повод для недовольства. И второй, уже для настоящего гнева: внезапно вспыхнувшая обида на брата. «Кто здесь игумен? Не я ли прежде был на этом месте?!» Он ещё долго не мог успокоиться: в криках изливал досаду на Сергия, на новые монастырские порядки, а на деле – на собственную судьбу, раз за разом сокрушавшую его благие устремления.
Сергий, находясь в алтаре, всё слышал – но не вымолвил ни слова, не укорил брата ни в чём. После службы, так ничего никому и не сказав, он незаметно покинул Маковец. Ушёл на речку Махру, к Стефану Махрищскому, а затем далее, на Кирчаж, где и принялся обустраивать новый монастырёк. Кое-кто из троицкой братии, прознав об этом, потянулся к Сергию, на новое место. Что происходило в это время в Троице, кого избрали временным настоятелем, неизвестно. Возможно, стал игуменствовать Стефан, добившись своего. А может, он отказался возглавить иноков, горько раскаявшись.
Через несколько лет Сергий вернулся на Маковец по требованию митрополита Алексия, обещавшего, что удалит из обители всех его противников. Иноки встретили игумена с радостью. Состоялось и примирение двух братьев, мы лишь не знаем, остался ли Стефан в Троице или на время ушёл из обители. Во всяком случае, много лет спустя, около 1370 года, мы видим его здесь же, служащим литургию вместе с Сергием и сыном Феодором, уже принявшим сан. Это была та самая служба, во время которой два троицких монаха видели ангела, незримо для других шествовавшего между Сергием и Стефаном.
А далее старший брат Сергия исчезает из его житийного повествования. Можно лишь догадываться, что он тихо и безвидно для мира доживал свои годы в монастыре. Возможно, его покаяние после той памятной вспышки гнева было настолько сильным, что Стефан предпочёл вовсе уйти в тень, в непрестанную молитву, в размышления об иной чести – не от мира сего, но от Бога, достигаемой теми, кто не помышляет о славе земной… И словно в некую награду за смирение, все былые надежды его исполнились в сыне Феодоре. Тот стал основателем и игуменом прославленного Симонова монастыря в Москве, духовником великого князя Дмитрия Донского, другом митрополита Киприана и в конце концов – архиепископом Ростова. Почти в точности повторив взлёт отца и избежав его падений, святитель Феодор Ростовский намного превзошёл своего родителя и более прославлен потомками.
Стефан умер в глубокой старости. Он пережил Сергия, а возможно, и сына, скончавшегося в 1394 году. Епифаний Премудрый в «Житии Сергия» сообщил читателям, что свои записи о Радонежском игумене он начал делать после его смерти в 1392 году. И в числе старцев, которых он расспрашивал о жизни святого, упомянул его брата Стефана. Правда, Епифаний не сказал, где именно с ним беседовал – в Троице или в каком-нибудь из московских монастырей. Неизвестно и где его могила.
После тихой кончины Стефана память о нём сохранялась – и, надо думать, не только как о брате Сергия, но и как о праведнике, достойном почитания. Прошло, должно быть, несколько десятилетий, пока Стефан сделался местночтимым радонежско-московским святым. С XVI века он уже уверенно вошёл в святцы: в рукописном иллюстрированном «Житии Сергия» конца этого столетия Стефан изображается с нимбом преподобного. В наше время его имя включено в соборы (сонмы) радонежских и московских святых.
